Анатолий Рясов (01/07/08)

1.

Открывающая сборник пьеса «Дураки на периферии» представляет и «другого» Платонова: редко в его произведениях сквозь априорную мрачность столь явственно проступает подтекст сатиры: многие диалоги вызывают смех, причем инициированный не пронизывающей текст эстетикой абсурда, а именно сатирическим контекстом. «Советская власть» в пьесе выступает в качестве вытеснителя православия, точь-в-точь как христианство в свое время стало субститутом язычества. Невероятно показательна в этой связи еще одна ремарка из записных книжек писателя: «Социализм пришел серо и скучно, как Христос» _ 1. В быту на новую систему ценностей автоматически перепроецируется отношение к старой – крестины сменяются октябринами (сегодня удивительно, что эта, казалось бы, типичная для платоновского гротеска аллегория заимствована им из повседневных реалий). «Бытовое» восприятие власти оказывается сродни народному отношению к церкви: «Иван Павлович (указывает на радио): Заткни дьячка». Показательна и фраза «Я все припоминаю, с какого места беззаконие началось, – и не вижу…» _ 2

Но фундамент пьесы составляет, конечно же, не сатира. Даже сквозь сугубо «социальные» сцены просвечивают традиционные для прозы Платонова экзистенциальные мотивы стирания личности и ощущения природного одиночества: «А где ваша личность?… – Это я ее сбрил для пользы дела, для санитарности»; «Тише! Тише, граждане! Всех опорожню из зала!»; «Женщины, сократитесь от нас вон!»; «Граждане подсудимые, прошу очистить вас своим присутствием от меня!» _ 3

Пьесы Платонова, возможно, в большей степени, чем драмы Д.И. Хармса, показывают, что театр абсурда – многообразное явление, выходящее далеко за географические границы стран Европы, не выполнявшей в данном случае даже привычной для этой географической территории функции культурной «матрицы». «Русский абсурд» развивался самостоятельно, независимо от европейского, и если здесь вообще допустимо говорить о влиянии, то исследование скорее стоит вести в обратном направлении: прежде всего, обратив внимание на интерес европейских писателей к творчеству Н.В. Гоголя и Ф.М. Достоевского.

Драматургия Платонова бессознательно продолжает линию «трагического» русского абсурда, начатую Достоевским и развивавшуюся параллельно «комическому» абсурду Гоголя, бессознательным продолжением которого в ХХ веке стала хармсовская «ветвь» (разумеется, эта условная параллель отнюдь не исключает взаимопересечений этих дискурсов). Стоит, однако, оговориться, что при разделении абсурдизма на комический (Н.В. Гоголь, Д.И. Хармс, Э. Ионеско, Э. Олби, – список, разумеется, не закончен) и трагический (Ф.М. Достоевский, Ф. Кафка, А.П. Платонов, С. Беккет, – перечисление также можно продолжать) разговор идет вовсе не о том, что произведения авторов, причисляемых к комическому вектору, относятся к области «низких жанров», представляя собой нечто вроде разросшихся анекдотов/фельетонов, не имеющих никакой другой цели, кроме как рассмешить читателя, а о том, что комическая составляющая у этих авторов всегда «перевешивала», а свои идеи они доносили, прежде всего, юмористическими средствами, и без юмора их произведения полностью утратили бы свою оригинальность и смысл. Отдельно стоит заметить, что при включении этих произведений в единый литературный вектор, речь здесь идет отнюдь не о последовательной цепочке литературных влияний или взаимовлияний, а о схожести художественных дискурсов, объединяющих порой разные стилистические и идейные стратегии. В виде условной схемы эти ассоциативные параллели могут выглядеть следующим образом:

В пределах этого литературного пространства художественные тексты Платонова, несомненно, тяготеют к трагическому вектору – линии Достоевского, Кафки, Беккета. Юмор здесь никогда не играет определяющей роли. Здесь все перевернуто с ног на голову, доведено до крайности, до своего последнего предела, но вместо комического эффекта рождается жуткое ощущение безумия. Абсурдность бытия здесь пронизана эсхатологическими смыслами и имеет апокалиптический характер. Смех в этом мире – это не проявление радости, это смех трагедии, смех безумия, нередко проявляющийся даже в сюжетных ситуациях и самой художественной речи. Удачной иллюстрацией здесь кажется следующий фрагмент из «Братьев Карамазовых»: «Я… я не плачу… Ну, здравствуйте! – повернулся он в один миг на стуле и вдруг засмеялся, но не деревянным своим отрывистым смехом, а каким-то неслышным длинным, нервозным и сотрясающимся смехом» _ 4. Один из персонажей романа «Замок» Кафки «все время смеется – видно, хочет этим успокоить и себя, и всех других, но, так как он смеяться не умеет и люди никогда не слышали, чтобы он смеялся, никому и в голову не приходит, что это смех» _ 5. Показательна для этого контекста и следующая выдержка из платоновской повести «Джан»: «Он улыбался; все было странно для него в этом существующем мире, сделанном как будто для краткой, насмешливой игры. Но эта нарочная игра затянулась надолго, на вечность, и смеяться уже никто не хочет, не может» _ 6.

Одновременно, драматургия Платонова не в меньшей степени, чем его проза, заставляет провести параллели с теориями европейских экзистенциалистов (концепции которых во многом стали философским осмыслением абсурдности существования). Поражает, что тексты Платонова, во многом уходящие корнями в русскую прозу конца XIX – начала XX вв., в философском смысле можно сопоставить с десятками западных авторов (С. Кьеркегор, Ф. Кафка, М. Хайдеггер, Ж-П. Сартр), о которых, судя по всему, сам автор мог иметь лишь самое поверхностное представление или не слышал вовсе. По-видимому, единственное, что их связывало, – это методы осмысления эпохи и общность творческой интуиции. Вдвойне любопытно, что идейных параллелей с западными авторами здесь, пожалуй, отыщется больше, чем при сопоставлении текстов Платонова с произведениями русских экзистенциалистов-христиан Н.А. Бердяева и Л.И. Шестова. Этот мучительный поиск смысла во временности и заброшенности существования в пьесах Платонова проступает даже в бытовых диалогах, а еще чаще в самих оборотах речи герои «выдают» свой экзистенциальный страх: «Вась, припри дверь на всякий случай. Сегодня мы не присутствуем»; «Марья Ивановна: Он, черт, меня как бухгалтерскую графу учитывал, словно я вещь, а я отношение. Евтюшкин: Ты не отношение – ты соотношение социальных условий, социальная надстройка, баба на базе. Марья Ивановна: А мне все равно, кто я есть. Мне бы только жить»; «Старший рационализатор: А этот чего стоит? Странник. А я стою и смотрю отношения, а сам живу»; «Надоели вы мне до скуки. Прямо от петли живу с вами!..» _ 7 Эти ощущения отдельных персонажей – Марьи Ивановны, влюбленного в нее Рудина (открытым остается вопрос, почему автор выбрал для своего героя «тургеневско-бакунинскую» фамилию) и странника – усугубляются тем, что жизнь окружающего их большинства ограничивается областью «социальных конфликтов», а говоря проще – отсутствует. О неродившемся ребенке (центральном персонаже пьесы) чаще не думают вовсе, а когда вспоминают – то либо как о проблеме, которую лучше бы устранить, либо как о будущей социальной единице («Естеством одни собаки живут, а мы люди, наше дело – социальные условия»). И конечно, главной становится мысль, что, в конце концов, «ребенок неизвестно с кем останется в одиночестве» _ 8. Это ощущение отсутствия жизни становится предельно обостренным в момент смерти ребенка.

В пьесе «14 красных избушек» снова повторяется тот же самый эсхатологический мотив детской смерти, к которому писатель обращался на протяжении всей жизни. У Платонова этот мотив имеет в своей основе экзистенциальные размышления о смысле человеческой жизни, воплощенные в архетипических образах: «Но грудь моя тоже холодная стала… Куда же девать мне его, чтобы он согрелся? В живот спрятать опять? – Там тесно, он задохнется. А здесь просторно и пусто, он умрет». Поражает, однако, что в этой пьесе, как ни в одном ином произведении Платонова, смерть ребенка становится исключительно повседневной и производит еще более тягостное впечатление, чем финал «Котлована»: «А мальчик-то наш живой или помер?»; «А что дети? Я овец старался отбить – не детей. Дети – одна любовь, а овцы – имущество»; «Давай теперь приманку на рыбу, чего в кузов класть… – Давай положим нашего сына – он все равно мертвый, а наука говорит – мертвые не чувствуют ничего» _ 9. Детская смерть – частый образ у Платонова, одна из центральных аллегорий его творчества. Образ слишком многозначный, чтобы трактовать его только как смерть «будущего», «революции», абстрактного «начала».

Точно также и магистральная для платоновского художественного дискурса аллегория воскрешения усопших заключает в себе множество аллюзий, отсылая к христианской теологии, философии Николая Федорова, большевистскому прогрессу, но все это пропускается через призму мрачного абсурда, все искажено, перевернуто с ног на голову, перемешано со множеством смысловых пластов. В частности, влияние на Платонова философии Федорова кажется не то чтобы переоцененным, просто оно представляет собой нечто во много раз большее, чем простое «развитие» и тем более «репродукцию» чужой идеи. Не является это и сугубо «переосмыслением». Пожалуй, само использование термина влияние в данном контексте становится предельно неудачным. Ведь эти всевозможные «влияния» здесь переплелись в такой сложной пропорции, что их оказывается возможным рассматривать исключительно как фоновую основу, как философский материал, используемый новой языковой системой для создания самоценного художественного универсума. Кроме того, этот фон всегда насыщается новыми смыслами: федоровская философия у Платонова – это нечто совсем иное, так же, как, например, балийский театр у Антонена Арто. Ведь это уже часть театра самого Арто. Здесь известная тема не только «развивается» и «переосмысляется», но становится новой темой. Поэтому и вырывать из текстов Платонова отдельные абзацы и классифицировать их как «федоровские» некорректно и грубо. Это не просто литературная концентрация, сосредоточение и поглощение впитанных тем, но стихийный анализ их безумного преломления в индивидуальном сознании: «Вскоре наука всего достигнет: твой ребенок и все досрочно погибшие люди, могущие дать пользу, будут бессмертно оживляться, обратно к активности!» Еще более «неоптимистичное» впечатление производит финал пьесы: «На сцене остаются лежать Антон и рядом с ним мертвый ребенок Суениты… Антон (вскакивая во весь рост). Пора вперед!!!» _ 10 В записных книжках Платонова есть следующая фраза: «Замороженных воскресают – и они снова сражаются, но их уничтожают вновь: две смерти они переживают» _ 11. Присутствовал ли у Федорова этот экзистенциальный ужас?

Однако появление самих симптомов поиска «места» Платонова в русской культурной традиции вполне объяснимо, их корень, наверное, стоит искать в том, что мы никак не можем уяснить, каким образом взрывают логику литературного процесса такие вневременные (и при этом неизменно актуальные) фигуры, как, например, Ф.М. Достоевский, Ф. Кафка, А. Арто или А. Платонов. Кажется непонятным, что позволило им создавать принципиально новые языковые системы – так, словно они не чувствовали никакого давления традиции и не имели никаких заданных ориентиров, но не разрывая при этом диалога с традицией. Скорее всего, именно непостижимость этих авторов заставляет нас придумывать объяснения и версии их литературного рождения.

(Продолжение следует)

_________________________________________________________________

Примечания

1. Платонов А.П. Записные книжки. // http://a-platonov.narod.ru/knizhki/notes3.htm

2. Платонов А.П. Дураки на периферии. // Ноев Ковчег. Драматургия. М., 2006, с. 15, с. 43.

3. Платонов А.П. Дураки на периферии. // Ноев Ковчег. Драматургия. М., 2006, с. 40, с. 28, с. 31, с. 32.

4. Достоевский Ф.М. Братья Карамазовы // Собрание сочинений в пятнадцати томах, Л., 1988—1996, Т. 9, с. 467.

5. Кафка Ф. Замок. // Собрание сочинений в 4-х томах. СПб., 1999, Т. 3, с. 203.

6. Платонов А.П. Джан. // Собрание сочинений в 3-х томах. М., 1985, Т. 2, с. 26.

7. Платонов А.П. Дураки на периферии. // Ноев Ковчег. Драматургия. М., 2006, с. 42, с. 47, с. 57, с. 19.

8. Платонов А.П. Дураки на периферии. // Ноев Ковчег. Драматургия. М., 2006, с. 17, с. 53.

9. Платонов А.П. 14 красных избушек. // Ноев Ковчег. Драматургия. М., 2006, с. 202, с. 194, с. 171, с. 206.

10. Платонов А.П. 14 красных избушек. // Ноев Ковчег. Драматургия. М., 2006, с. 203, с. 207.

11. Платонов А.П. Записные книжки. // http://a-platonov.narod.ru/knizhki/notes20.htm